I.
Какъ сейчасъ вижу эту тихую мѣсячную ночь. Я случайно и на время попалъ въ это неказистое по внѣшности, но довольно богатое мѣстечко, густо заселенное русскими, поляками и евреями.
Вотъ я иду по узенькой улочкѣ. Городокъ спитъ, и не видно ни одного освѣщеннаго окна въ старыхъ, жмущихся другъ къ другу, домахъ съ чердаками, антресолями и разными пристройками и надстройками. Нѣтъ никого и на улицѣ. Даже собаки не лаютъ. Гдѣ-то сторожъ колотитъ въ свою деревянную колотушку. Черезъ каждый часъ на колокольняхъ мѣрно звонятъ колокола, и отъ каждаго удара долго-долго плыветъ гулъ въ точно застывшемъ воздухѣ.
Тихо сіяетъ луна. Я иду по тѣневой сторонѣ. А другая сторона вся покрыта матово-блѣднымъ мягкимъ свѣтомъ, точно нѣжнымъ кисейнымъ саваномъ. Блестятъ фосфорическимъ свѣтомъ старыя стекла, сверкаетъ бѣлая жесть крестовъ и колоколенъ.
Доски поскрипываютъ подъ моими гулкими шагами. И вдругъ я слышу голосъ. Приглушенный, но звучный молодой голосъ— контральто... Я остановился. Красивый голосъ дѣвушки—музыка для всякаго, у кого сердце не камень и кому не минуло еще и 35 лѣтъ. Я былъ не старъ и по своему богатъ... Правда, у меня была и миловидная женка... Но что это значитъ при данныхъ обстоительствахъ? Правда, я — мнѣ кажется—горячо люблю ее... Но и это ничего!
Мѣсяцъ сіяетъ. Тихо. Словно саваномъ нѣжнымъ покрытъ мертвый городокъ. Откуда доносится этотъ дивный голосъ? Должно быть, изъ-за ближайшаго угла. Дѣвушка сидитъ на скамеечкѣ у своего дома, или за открытымъ окномъ. Но съ кѣмъ она говоритъ, съ кѣмъ? Странная рѣчь...
— Богъ мой, какой же ты глупый! Я виновата, что тебя велятъ продать? Ты кушаешь, пьешь, но ты не умѣешь говорить. Ты говоришь такое, что тебя никто не понимаетъ. Никто, кромѣ меня и отца! Ты хочешь кушать и пить, но не умѣешь сказать двухъ словъ? Очень глупая птица! Тебя никто не захочетъ купить. Завтра я буду ходить по узкимъ и широкимъ улицамъ и кричать... Что я буду кричать? „Купите попугая, который не умѣетъ говорить ?
Освѣщенный луною, сѣрый деревянный домъ. Два узкихъ этажа. Широкое венеціанское окно нижняго этажа открыто. Она сіяла въ окнѣ молочной бѣлизной овальнаго лица и открытой выгнутой, лебединой, шеи. И странно-глубокимъ показался мнѣ мракъ ея огромныхъ, черныхъ, наивно-суровыхъ глазъ... Какъ описать глаза? Легче, мнѣ кажется, соорудить новый Ватиканъ, чѣмъ описать человѣческіе глаза, въ которыхъ зіяетъ бездна безмѣрно скорбной тайны, быть можетъ,—тайны вѣковъ!..
Она отступила вглубь. Я подошелъ ближе.
Я сказалъ очень ласково и очень тихо: -—- Милая панночка...
Она приблизилась. Чуть замѣтная улыбка скользила на ея
лицѣ и змѣилась въ углахъ сочныхъ, красныхъ губъ.
Какъ сейчасъ вижу эту тихую мѣсячную ночь. Я случайно и на время попалъ въ это неказистое по внѣшности, но довольно богатое мѣстечко, густо заселенное русскими, поляками и евреями.
Вотъ я иду по узенькой улочкѣ. Городокъ спитъ, и не видно ни одного освѣщеннаго окна въ старыхъ, жмущихся другъ къ другу, домахъ съ чердаками, антресолями и разными пристройками и надстройками. Нѣтъ никого и на улицѣ. Даже собаки не лаютъ. Гдѣ-то сторожъ колотитъ въ свою деревянную колотушку. Черезъ каждый часъ на колокольняхъ мѣрно звонятъ колокола, и отъ каждаго удара долго-долго плыветъ гулъ въ точно застывшемъ воздухѣ.
Тихо сіяетъ луна. Я иду по тѣневой сторонѣ. А другая сторона вся покрыта матово-блѣднымъ мягкимъ свѣтомъ, точно нѣжнымъ кисейнымъ саваномъ. Блестятъ фосфорическимъ свѣтомъ старыя стекла, сверкаетъ бѣлая жесть крестовъ и колоколенъ.
Доски поскрипываютъ подъ моими гулкими шагами. И вдругъ я слышу голосъ. Приглушенный, но звучный молодой голосъ— контральто... Я остановился. Красивый голосъ дѣвушки—музыка для всякаго, у кого сердце не камень и кому не минуло еще и 35 лѣтъ. Я былъ не старъ и по своему богатъ... Правда, у меня была и миловидная женка... Но что это значитъ при данныхъ обстоительствахъ? Правда, я — мнѣ кажется—горячо люблю ее... Но и это ничего!
Мѣсяцъ сіяетъ. Тихо. Словно саваномъ нѣжнымъ покрытъ мертвый городокъ. Откуда доносится этотъ дивный голосъ? Должно быть, изъ-за ближайшаго угла. Дѣвушка сидитъ на скамеечкѣ у своего дома, или за открытымъ окномъ. Но съ кѣмъ она говоритъ, съ кѣмъ? Странная рѣчь...
— Богъ мой, какой же ты глупый! Я виновата, что тебя велятъ продать? Ты кушаешь, пьешь, но ты не умѣешь говорить. Ты говоришь такое, что тебя никто не понимаетъ. Никто, кромѣ меня и отца! Ты хочешь кушать и пить, но не умѣешь сказать двухъ словъ? Очень глупая птица! Тебя никто не захочетъ купить. Завтра я буду ходить по узкимъ и широкимъ улицамъ и кричать... Что я буду кричать? „Купите попугая, который не умѣетъ говорить ?
Освѣщенный луною, сѣрый деревянный домъ. Два узкихъ этажа. Широкое венеціанское окно нижняго этажа открыто. Она сіяла въ окнѣ молочной бѣлизной овальнаго лица и открытой выгнутой, лебединой, шеи. И странно-глубокимъ показался мнѣ мракъ ея огромныхъ, черныхъ, наивно-суровыхъ глазъ... Какъ описать глаза? Легче, мнѣ кажется, соорудить новый Ватиканъ, чѣмъ описать человѣческіе глаза, въ которыхъ зіяетъ бездна безмѣрно скорбной тайны, быть можетъ,—тайны вѣковъ!..
Она отступила вглубь. Я подошелъ ближе.
Я сказалъ очень ласково и очень тихо: -—- Милая панночка...
Она приблизилась. Чуть замѣтная улыбка скользила на ея
лицѣ и змѣилась въ углахъ сочныхъ, красныхъ губъ.